Адрес: г. Москва, ул. Удальцова 85к4, кв. 167, подъезд 2, этаж 10, домофон 167.

Образование:

Среднее – Одесская общеобразовательная школа №100;

Высшее – Одесская юридическая академия, отделение судебно-административного факультета.

Телефон: +79250469245

Семья:

муж Маркел Кузнецов. Его настоящее имя Синелин Михаил Анатольевич. У них есть дочь Полина.

ВКонтакте

Дата рождения мужа: 24.11.1959

ИНН 772805709397

Место жительства: ул. Удальцова 85к4, кв.167;

Эл.

– участие в информационном обеспечении открытого военного вторжения в Украину 24.02.2022 на стороне оккупантов;

– антиукраинский пропагандист;

– т.в. обозреватель. Информационное агентство «Ньюс Фронт».

— участник политического ток-шоу «Вечер с Владимиром Соловьевым» на телеканале «Россия-1».

Контакт

Facebook

Vkontakte

Telegram

Instagram

КОМПАРЫ

Почта: [Электронная почта Protected]

Опубликовано:

;

– аналитик информационного агентства «Ньюс Фронт»;

– статьи для Украина. ру;

– материалы для платформы «Журналистская правда»;

Присутствует на следующих телеканалах:

– «СМЕРШ Крымский мост»;

– «Вечер с Владимиром Соловьевым;

– «Позиция у Михаила Кокорева;

– «Изолировать LIVE;

– «Соловьев LIVE.

Юлия Витязева (Лозанова) родилась 25 июня 1981 года в Одессе. Там будущий пропагандист получила среднее образование. Высшее образование получила в Одесской юридической академии – окончила дневное отделение Судебно-административного факультета. Что известно о семье, так это то, что ее мать работала в НИИ «Шторм», организации, связанной с оборонной промышленностью. У него есть дочь Полина, у которой серьезные проблемы со здоровьем.

В 2015 году Витязева переехала в Россию, где начала работать в информационном агентстве News Front, где занимается распространением манипулятивных материалов. Также она писала публикации в Твиттер, Инстаграм и Фейсбук, где призывала к убийствам мирных жителей и продвигала идею геноцида украинского народа, в результате чего ее страницы были заблокированы по мотивам «экстремизма». Теперь свои площадки для лжи — это «ВКонтакте».

Экстремизм и предательство Родины для Юли привычны. Предав Украину «по финансовым соображениям», вскоре можно ожидать предательства России. Напомним, мама Юли переехала в Америку, когда еще училась в университете, а значит, Юле всегда будет, куда убежать.

При переезде в Россию у Витязевой возникли проблемы с оформлением документов на дочь Полину. Проблему решил сам Владимир Соловьев. Широкая сеть знакомств помогает Витязевой продвигаться по карьерной лестнице, особенно если среди этих знакомых появляется Соловьев.

С начала 2022 года фокус ее материалов сместился на Казахстан и внутренние проблемы страны. По мере обострения конфликта между странами Юлия активно освещала события в телеграм-канале «ФРОНТовые заметки».

На российском телевидении участвует в ток-шоу «Вечер с Соловьёвым». Там она жалуется на политические процессы, происходящие в соседней стране. В частности, все, что говорит Витязева, — продукт российской пропагандистской машины.

Витязева (Лозанова) по характеру очень злая и жестокая. В комментариях любит поспорить и пожелать людям смерти.

Муж Юлии Маркел Кузнецов. Его настоящее имя Михаил Синелин. Он высокопоставленный чиновник со стажем — заместитель руководителя секретариата премьер-министра России Михаила Мишустина. До этого он был заместителем председателя Внешэкономбанка и занимал руководящие должности в аппаратах правительства при Михаиле Фрадкове и Михаиле Касьянове. Предыдущей женой Синелина была Юлия Глазьева, сестра известного российского экономиста Сергея Глазьева. Михаил Синелин является соучредителем (вместе с крымским коллаборационистом Константином Кныриком) агентства пропагандистских новостей News Front и уже попал за это под санкции Новой Зеландии. Но интересно, что 20 ноября 2020 года он передал свою долю в МЕДИА ГРУППЕ NEWSFRONT Юлии Лозановой.

В общем, секрет профессионального «успеха» Лозановой раскрыт: богатый муж, большие связи и очень умелый рот, которым она умеет работать в интересах Кремля.

Читайте также

Включите JavaScript для просмотра комментариев с помощью Disqus.

Ссылка для загрузки страницы

Перейти к началу

Одержимые — Часть III — Глава I

Предыдущая Глава Следующая Глава

Часть III — Глава I — Праздник, Первая Часть

I

Праздник состоялся, несмотря на все неурядицы предшествующего «шпигулинского» дня. Я думаю, что даже если бы Лембке умер накануне вечером, то праздник все же состоялся бы наутро — так своеобразно придавала ему значение Юлия Михайловна. Увы! до последнего момента она была слепа и не догадывалась о состоянии общественного чувства. Никто не верил наконец, что праздничный день пройдет без какого-нибудь грандиозного скандала, какой-нибудь «катастрофы», как выражались некоторые, потирая руки в предвкушении. Правда, многие пытались принять хмурый и дипломатичный вид; но, вообще говоря, всякий русский неимоверно радуется всякому общественному скандалу и беспорядку. Правда, мы чувствовали нечто гораздо более серьезное, чем одна тяга к скандалу: было общее чувство раздражения, чувство непримиримой обиды; каждый казался совершенно отвращение ко всему. Какой-то растерянный цинизм, как бы вынужденный, натужный цинизм господствовал во всех. Свободными от недоумения были только дамы, и они были ясны только в одном: в своем беспощадном отвращении к Юлии Михайловне. В этом сошлись дамы всех оттенков взглядов. А она, бедняжка, и не подозревала; до последнего часа она была убеждена, что она «окружена последователями» и что они по-прежнему «фанатично преданы ей».

Я уже намекал, что среди нас появились какие-то разного рода низины. В бурные времена потрясений или переходов низкие характеры всегда и везде выступают вперед. Я не говорю сейчас о так называемых «передовых» людях, которые всегда спешат быть впереди всех (их всепоглощающая тревога) и всегда имеют какую-то более или менее определенную, хотя часто и очень глупую цель. Нет, я говорю только о сброде. В каждый переходный период этот сброд, существующий во всяком обществе, поднимается на поверхность и не только не имеет никакой цели, но не имеет даже симптома идеи, а только делает все возможное, чтобы выразить беспокойство и нетерпение. . К тому же этот сброд почти всегда бессознательно попадает под контроль кучки «передовых людей», действующих с определенной целью, и эта кучка может управлять всем этим сбродом, как ей заблагорассудится, если только она сама не состоит из абсолютных идиотов, что, однако, иногда бывает. У нас теперь говорят, что все кончено, что Петром Степановичем руководил Интернационал, а Юлией Михайловной Петр Степанович, а она управляла, при нем, всякой сволочей. Более трезвые умы среди нас сейчас удивляются самим себе и не могут понять, как они стали такими глупыми в то время.

В чем заключалась турбулентность нашего времени и через какой переход мы проходили, я не знаю и, думаю, не знает никто, кроме тех наших посетителей. Но самые никчёмные молодцы вдруг приобрели преобладающее влияние, стали громко критиковать всё святое, хотя до сих пор не смели и рта открыть, а передовики, до сих пор так благополучно державшие верх, стали их слушать и держать их мир, некоторые даже жеманно жеманно одобрение самым бесстыдным образом. Люди вроде Лямшина и Телятникова, вроде гоголевского Тентетникова, вздорные доморощенные редакции Радищева, жалкие евреи со скорбной, но надменной улыбкой, хохотающие иностранцы, столичные поэты передовых течений, поэты, накрашенные крестьянскими шинелями и дегтярными сапогами для отсутствие склонностей или талантов, майоры и полковники, высмеивающие бессмысленность службы и готовые за лишний рубль расстегнуть шпаги и устроиться железнодорожными писарями; генералы, которые отказались от своих обязанностей, чтобы стать юристами; продвинутые посредники, продвинутые купцы, бесчисленные ученики богословия, женщины, которые были воплощением женского вопроса, — все это вдруг получило полную власть у нас и над кем? Над клубом, над маститыми чиновниками, над генералами с деревянными ногами, над очень строгими и недоступными дамами нашего местного общества. Так как даже Варвара Петровна была чуть ли не на побегушках у этой сволочи, вплоть до катастрофы с сыном, то другим нашим местным Минервам вполне можно простить их временную аберрацию. Теперь все это приписывается, как я уже говорил, Интернационалу. Эта идея настолько укоренилась, что дается в качестве объяснения посетителям из других мест. Только недавно советник Кубриков, человек шестидесяти двух лет, с орденом Станислава на груди, явился незваным и с чувством в голосе признался, что он без тени сомнения целых три месяца находился под влиянием Интернационала. . Когда со всем уважением к своим годам и заслугам ему предложили быть более определенным, он твердо придерживался своего первоначального утверждения, хотя не мог привести никаких доказательств, кроме того, что «он чувствовал это во всех своих чувствах», так что они подвергли перекрестному допросу. его дальше нет.

Еще раз повторяю, даже среди нас была небольшая группа, которая с самого начала держалась в стороне и даже заперлась. Но какой замок может противостоять закону природы? Дочери вырастут даже в самых заботливых семьях, а взрослым дочкам обязательно нужно танцевать.

Так и все эти люди кончили подпиской на фонд гувернанток.

Бал считался развлечением таким блестящим, таким беспрецедентным; о нем рассказывали чудеса; ходили слухи о князьях издалека с лорнетами; десять распорядителей, все молодые щеголи, с розочками на левом плече; каких-то петербуржцев, заводивших дело; прошел слух, что Кармазинов согласился увеличить взносы в фонд, читая свое Merci в костюме уездных гувернанток; что будет литературная кадриль, вся в костюмах, и каждый костюм будет символизировать какое-то особое течение мысли; и, наконец, эта «честная русская мысль» танцевала бы в костюмах, что, конечно, само по себе было бы полной новинкой. Кто устоит перед подпиской? Подписался каждый.

II

Программа праздника была разделена на две части: литературный утренник с полудня до четырех часов, а затем бал с десяти часов до ночи. Но в самой этой программе таились зародыши беспорядка. Во-первых, с самого начала среди публики распространился слух о завтраке тотчас же после литературного утренника или даже во время его, в нарочно устроенный для него перерыв, разумеется, о бесплатном завтраке, который станет частью программы и будет сопровождаться шампанским. Огромная цена билетов (три рубля) как бы подтверждала этот слух. «Как будто даром подписаться? Празднество рассчитано на двадцать четыре часа, поэтому еда должна быть обеспечена. Люди будут голодать». Так рассуждали в городе. Должен признаться, что Юлия Михайловна много сделала для подтверждения этого злополучного слуха по собственной беспечности. Месяц назад, под первым впечатлением от великого проекта, она болтала об этом со всеми, кого встречала; и даже послал заметку в одну из петербургских газет о тостах и ​​речах, устроенных к ее празднику. В то время ее больше всего восхищала идея этих тостов; она хотела предложить их сама и постоянно сочиняла их в ожидании. Им предстояло разъяснить, какое у них знамя (какое оно было? Держу пари, бедняжка ведь ничего не сочинила), им предстояло попасть в петербургские и московские газеты, растрогать и очаровать высшие силы, а потом распространить эту идею по всем губерниям России, возбуждая в людях удивление и подражание.

Но для тостов шампанское было необходимо, а так как шампанское нельзя пить натощак, то и обед был необходим. Впоследствии, когда ее усилиями был образован комитет и занялся этим вопросом более серьезно, ей тотчас же ясно было продемонстрировано, что если они собираются мечтать о банкетах, то гувернанткам остается очень мало, как бы хорошо ни подписывались люди. . Было два выхода из затруднения: либо пир Валтасара с тостами и речами, а гувернанткам девяносто рублей, либо значительная сумма денег с празднеством только для формы, чтобы поднять его. Комитет, однако, хотел только припугнуть ее и, конечно, выработал третий образ действий, который был разумен и сочетал в себе преимущества обоих, то есть очень приличное во всех отношениях празднество, только без шампанского, весьма солидная сумма, гораздо больше девяноста рублей. Но Юлия Михайловна на это не согласилась: ее гордый дух восставал против ничтожного компромисса. Она сразу же решила, что если первоначальная идея не может быть осуществлена, то они должны броситься в противоположную крайность, то есть поднять огромную подписку, которой позавидуют другие губернии. «Публика должна понять, — сказала она в конце своей пламенной речи перед комитетом, — что достижение предмета общечеловеческого интереса бесконечно выше телесных наслаждений сиюминутного, что праздник по своей сути есть только провозглашение великой идеи, и поэтому мы должны довольствоваться самым скромным немецким балом просто как символом, то есть, если мы не можем совсем обойтись без этого отвратительного бала», — так велико было отвращение, которое она вдруг для этого. Но в конце концов она успокоилась. Именно тогда были изобретены и предложены «литературная кадриль» и другие эстетические предметы в качестве заменителей телесных наслаждений. Тогда-то Кармазинов и согласился, наконец, прочесть Merci (до сих пор он только дразнил их своей нерешительностью) и таким образом вытравить из сознания нашей несдержанной публики самое представление о еде. Так что бал снова должен был стать великолепным мероприятием, хотя и в другом стиле. И чтобы не быть слишком эфирным, было решено, что в начале бала подается чай с лимоном и галетами, а потом «орчад» и лимонад, а в конце даже мороженое — но больше ничего. Для тех, кто всегда и везде голоден, а тем более жаждет, можно было бы открыть буфет в самой дальней анфиладе и поручить его Прохоровичу, главному повару клуба, который, при условии строгого надзор за комитетом, подавать все, что нужно, за фиксированную плату, а на двери зала следует повесить объявление о том, что угощение было дополнительным. Но наутро буфет решили вовсе не открывать, чтобы не помешать чтению, хотя буфет находился бы в пяти комнатах от Белого зала, в котором Кармазинов согласился читать Merci.

Примечательно, что комитет и даже самые практичные люди в нем придали огромное значение этому чтению. Что касается людей поэтических наклонностей, то жена предводителя, например, сообщила Кармазинову, что после чтения немедленно прикажет поставить в стене Белого зала мраморную плиту с надписью золотыми буквами, что в такой день и год, здесь, в этом месте великий писатель России и Европы прочел Мерси, отложив перо, и таким образом в первый раз простился с русской публикой, представленной видными гражданами нашего города, и что эту надпись будут читать все на балу, то есть всего через пять часов после того, как будет прочитано Merci. Я точно знаю, что это Кармазинов настаивал на том, чтобы утром ни в коем случае не было буфета, пока он читал, несмотря на некоторые протесты членов комитета, что это несколько противно нашему образу жизни. .

Таково было положение дел, в то время как в городе люди еще рассчитывали на пир Валтасара, то есть на угощение, предоставленное комитетом; они верили в это до последнего часа. Даже барышни мечтали о массе сладостей и варенья и о чем-то большем, чем они могли себе представить. Все знали, что подписки достигли огромной суммы, что весь город с трудом едет, что люди съезжаются из окрестностей и что билетов не хватает. Известно было также, что, кроме платы за билеты, были еще большие подписки: Варвара Петровна, например, заплатила за билет триста рублей и отдала почти все цветы из своей оранжереи на украшение комнаты. Жена предводителя, член комитета, предоставила дом и освещение; клуб предоставил музыку, прислугу и отпустил Прохоровича на целый день. Были и другие взносы, хотя и меньшие, да так, что обсуждалась мысль о снижении цены билетов с трех рублей до двух. Действительно, комитет сначала испугался, что барышним барышням три рубля будет слишком много, и предложил им семейные билеты, чтобы каждая семья платила только за одну дочь, а другие барышни семьи, даже если бы было десяток экземпляров, должны быть допущены бесплатно. Но все их опасения оказались напрасными: пришли только барышни. Даже самые бедные конторщики приводили своих девушек, и было совершенно очевидно, что если бы у них не было девушек, им и в голову не пришло бы подписаться на билеты. Одна ничтожная секретарша привела всех своих семерых дочерей, не говоря уже о жене и племяннице в придачу, и каждая из этих особ держала в руке входной билет, стоивший три рубля.

Можно себе представить, какой переполох это произвело в городе! Стоит только помнить, что, поскольку праздник делился на две части, каждой даме требовалось два костюма по этому случаю — утренний для утренника и бальное платье для вечера. Многие представители среднего класса, как выяснилось впоследствии, заложили все, что у них было на тот день, даже фамильное белье, даже простыни и, возможно, матрацы, евреям, которые в большом количестве поселились в нашем городе во время предыдущие два года, и которые становились все более и более многочисленными с течением времени. Почти все чиновники просили себе жалованья вперед, а некоторые из помещиков продавали скотину, которой не хватало, и все только для того, чтобы заставить своих дам выступить в маркизы и быть не хуже всех. Великолепие платьев по этому случаю было чем-то неслыханным в наших краях. За две недели до этого город был переполнен смешными историями, которые все наши остроумия доносили до двора Юлии Михайловны. Карикатуры переходили из рук в руки. Я сам видел такие рисунки в альбоме Юлии Михайловны. Все это достигло ушей семей, которые были источником шуток; Я думаю, что это было причиной всеобщей ненависти к Юлии Михайловне, которая так окрепла в городе. Люди ругаются и скрежещут зубами, когда думают об этом сейчас. Но было видно уже тогда, что если бы комитет чем-нибудь им не угодил или если бы что-нибудь неладилось на балу, то взрыв негодования был бы чем-то удивительным. Вот почему все втайне ждали скандала; и если этого так уверенно ожидали, то как же это могло не сбыться?

Ровно в полдень оркестр заиграл. Будучи одним из стольников, то есть одним из двенадцати «юношей с розеткой», я своими глазами видел, как начался этот день бесславной памяти. Все началось с огромной давки у дверей. Как получилось, что в тот день все, включая полицию, пошло не так? Я не виню настоящую публику: отцы семейств не толпились и ни на кого не напирали, несмотря на свое положение. Напротив, мне рассказывают, что они смутились еще на улице, увидев неслыханную в нашем городе толкотню толпы, осадившей подъезд и взявшей его штурмом, вместо того, чтобы просто войти. продолжал подъезжать и, наконец, перегородил улицу. Теперь, в то время, когда я пишу, я имею полное основание утверждать, что часть низшего отребья нашего города была привезена без билетов Лямшиным и Липутиным, а может быть, и другими приказчиками, как я. Во всяком случае, присутствовали совершенно незнакомые люди, приехавшие из окрестностей и других мест. Как только эти дикари вошли в залу, они стали спрашивать, где буфет, как будто их заранее к нему поставили, и, узнав, что буфета нет, стали ругаться с звериной прямотой и невиданной наглостью; некоторые из них, правда, были пьяны, когда пришли. Некоторые из них были ошеломлены, как дикари, от великолепия зала, так как они никогда не видели ничего подобного, и затихли на минуту, глядя на него с открытым ртом. Этот большой Белый зал действительно был великолепен, хотя здание ветшало: он был огромных размеров, с двумя рядами окон, со старомодным потолком, покрытым золоченой резьбой, с галереей с зеркалами на стенах, красными и белые драпировки, мраморные статуи (невзрачные, но все же статуи) с тяжелой старой мебелью наполеоновского периода, бело-золотой, обитой красным бархатом. В момент, который я описываю, для литераторов, которым предстояло читать, была поставлена ​​высокая трибуна, и весь зал был заполнен стульями, как партер театра с широкими проходами для публики.

Но за первыми мгновениями удивления последовали самые бессмысленные вопросы и протесты. «Может быть, нам и не до чтения… Мы заплатили свои деньги… Публику нагло надули… Это наше развлечение, а не Лембке!» Казалось, что их и впустили для этой цели. Особенно мне запомнилась встреча, в которой отличился князек со стоячим воротничком и лицом голландской куклы, которого я встретил накануне утром у Юлии Михайловны. По ее настоятельной просьбе он согласился приколоть розетку к левому плечу и стать одним из наших стюардов. Оказалось, что эта немая восковая фигура могла бы действовать по-своему, если бы не умела говорить. Когда колоссальный рябой капитан, поддерживаемый стадом черни, следовавшим за ним по пятам, приставал к нему, спрашивая: «Как пройти к буфету?» он сделал знак сержанту полиции. Его намек был незамедлительно исполнен, и, несмотря на брань пьяного капитана, его выволокли из зала. Между тем начала появляться настоящая публика, растянувшаяся в три длинных ряда между стульями. Беспорядочные элементы стали утихать, но у публики, даже самой «порядочной» из них, был недовольный и растерянный вид; некоторые дамы выглядели даже испуганными.

Наконец все расселись; музыка смолкла. Люди начали сморкаться и оглядываться. Они ждали со слишком торжественным видом, что всегда является плохим признаком. Но от Лембке пока ничего не было видно. Шелка, бархаты, бриллианты сверкали и сверкали со всех сторон; дуновения аромата наполнили воздух. На мужчинах были все ордена, а старики даже в мундирах. Наконец вошла жена предводителя с Лизой. Никогда еще Лиза не была так ослепительно очаровательна и так великолепно одета, как в это утро. Волосы ее были уложены кудрями, глаза блестели, на лице сияла улыбка. Она произвела безошибочный фурор: люди разглядывали ее и шептались о ней. Говорили, что она ищет Ставрогина, но ни Ставрогина, ни Варвары Петровны не было. Я тогда не понял выражения ее лица: отчего в этом лице было столько счастья, столько радости, столько энергии и силы? Я вспомнил, что произошло накануне, и не мог этого разобрать.

Но Лембке так и не пришли. Это явно была ошибка. Я узнал, что Юлия Михайловна ждала до последней минуты Петра Степановича, без которого она не могла сделать ни шагу, хотя никогда себе в этом не признавалась. Должен сказать в скобках, что накануне Петр Степанович на последнем заседании комитета отказался носить розетку приказчика, чем ужасно ее разочаровал, даже до слез. К ее удивлению, а потом и к ее крайнему замешательству (чтобы предвосхитить события), он исчез на все утро и совсем не появлялся на литературном утреннике, так что до вечера его никто не встречал. Наконец публика начала проявлять явные признаки нетерпения. На платформе тоже никто не появился. Задние ряды начали аплодировать, как в театре. Пожилые джентльмены и дамы нахмурились. «Лембке действительно ведут себя невыносимо». Даже среди лучшей части публики стал распространяться нелепый шепот, что, может быть, и вовсе не будет праздника, что, может быть, Лембке действительно нездоров и прочее и прочее. Но, слава богу, Лембке наконец появились, она опиралась на его руку; Должен признаться, я сам очень опасался их появления. Но легенды были опровергнуты, и правда восторжествовала. Аудитория, казалось, успокоилась. Сам Лембке казался совершенно здоровым. Все, я помню, были такого мнения, ибо можно себе представить, сколько глаз было обращено на него. Я могу упомянуть, что характерно для нашего общества, что очень немногие из представителей высшего класса видели основания предполагать, что с ним что-то не так; его поведение казалось им совершенно нормальным, и до того, что поступок, предпринятый им накануне утром на площади, был принят и одобрен.

— Так должно было быть с самого начала, — заявили вышестоящие чиновники. «Если человек начинает как человеколюб, он должен в конце концов прийти к тому же самому, хотя и не видит, что это было необходимо с точки зрения самого человеколюбия», — таково было, по крайней мере, мнение в клубе. . Они обвиняли его только в том, что он вышел из себя. «Хладнокровнее надо было сделать, а там он новый человек», — сказали власти.

Все взоры с одинаковым рвением обратились на Юлию Михайловну. Конечно, никто не вправе ждать от меня точного ответа по одному пункту: это вопрос таинственный, женский. Но я знаю только одно: накануне вечером она ушла в кабинет Андрея Антоновича и пробыла там у него далеко за полночь. Андрей Антонович утешился и простил. Муж и жена пришли к полному пониманию, все было забыто, и когда в конце свидания Лембке опустился на колени, с ужасом вспоминая последний случай предыдущей ночи, изящная рука, а вслед за ней и губы его жена, остановила пылкий поток покаянных фраз обмякшего от волнения рыцарски нежного джентльмена. Все могли видеть счастье на ее лице. Она вошла с открытым сердцем, одетая в великолепное платье. Казалось, она была на вершине желаний своего сердца, праздник — цель и венец ее дипломатии — был свершившимся фактом. Когда они шли к своим местам перед платформой, Лембке кланялись во все стороны и отвечали на приветствия. Они были немедленно окружены. Жена маршала встала им навстречу.

Но в этот момент произошло ужасное недоразумение; оркестр ни с того ни с сего заиграл росчерк, не какой-нибудь триумфальный марш, а простой росчерк, какой играли в клубе, когда за чье-нибудь здоровье напивали на официальном обеде. Я знаю теперь, что Лямшин в качестве приказчика устроил это, как бы в честь въезда Лембке. Конечно, он всегда мог оправдать это ошибкой или чрезмерным усердием… Увы! Я не знал тогда, что они уже не заботятся даже о оправданиях и что все подобные соображения с того дня ушли в прошлое. Но росчерком дело не кончилось: среди досадного удивления и улыбок публики раздалось внезапное «ура» из конца зала и с галереи тоже, по-видимому, в честь Лембке. Ура было немного, но я должен признаться, что они длились некоторое время. Юлия Михайловна вспыхнула, глаза ее сверкнули. Лембке остановился у своего стула и, оборачиваясь на голоса, сурово и величаво оглядывал публику… Они поспешили усадить его. Я с смятением заметил на его лице ту же опасную улыбку, какую он носил накануне утром, в гостиной жены, когда он, прежде чем подойти к нему, посмотрел на Степана Трофимовича. Мне показалось, что и теперь на его лице было зловещее и, что хуже всего, несколько комическое выражение, выражение человека, готового пожертвовать собой для удовлетворения высоких целей жены… Юлия Михайловна поманила меня к себе. торопливо и шепнул мне, чтобы я бежал к Кармазинову и умолял его начать. И только что я отвернулся, как произошел другой позорный случай, гораздо более неприятный, чем первый.

На перроне, на пустом перроне, к которому до сих пор были прикованы все взоры и все ожидания, и где ничего не было видно, кроме маленького столика, стула перед ним, а на столе стакан с водой на серебряном подносе — на пустом перроне вдруг появилась колоссальная фигура капитана Лебядкина во фраке и в белом галстуке. Я был так поражен, что не мог поверить своим глазам. Капитан казался смущенным и остался стоять в задней части платформы. Вдруг в зале раздался крик: «Лебядкин! Ты?» Тупое красное лицо капитана (он был безнадежно пьян) расплылось в широкой пустой ухмылке при этом приветствии. Он поднял руку, потер ею лоб, покачал мохнатой головой и, как бы решившись довести ее до конца, сделал два шага вперед и вдруг ушел в серию продолжительных, блаженных, булькающих, но не громких хохот, отчего он щурил глаза и заставлял вздрагивать всю свою громоздкую фигуру. Это зрелище рассмешило почти половину зала, двадцать человек аплодировали. Серьезная часть публики мрачно переглянулась; однако все это длилось всего полминуты. Липутин, в своей распорядительской розетке, выбежал на перрон с двумя слугами; они осторожно взяли капитана за обе руки, а Липутин что-то ему шепнул. Капитан нахмурился, пробормотал: «А, ну, если так!» махнул рукой, повернулся своей огромной спиной к публике и исчез со своим эскортом. Но через минуту Липутин опять вскочил на платформу. У него была самая сладкая из его неизменных улыбок, которая обычно напоминала уксус и сахар, и он держал в руках лист бумаги для заметок. Мелкими, но быстрыми шажками он подошел к краю платформы.

— Дамы и господа, — сказал он, обращаясь к публике, — по нашей неосторожности возникло комическое недоразумение, которое устранено; но я, надеюсь, взялся что-нибудь сделать по серьезной и почтительнейшей просьбе одного из наших местных поэтов. Глубоко растроганный гуманной и высокой целью… несмотря на его вид… целью, собравшей нас всех вместе… утереть слезы бедных, но образованных девушек нашей губернии… этого господина, я имею в виду этого местного поэта… хотя и желая сохранить свое инкогнито, охотно слушал бы его стихотворение, прочитанное в начале бала… то есть, я имею в виду, утренника. Хотя этого стихотворения нет в программе… ибо оно получено только полчаса тому назад… но оно показалось нам» — (Нам? Кого он имел в виду под нами? Дословно передаю его сумбурную и бессвязную речь) — «что по замечательной наивности чувства, вместе с столь же замечательной веселостью, поэма вполне может быть прочитана, то есть не как нечто серьезное, а как нечто соответствующее случаю, то есть идее… особенно как некоторые строки… И я хотел спросить любезного разрешения зрителей».

«Читай!» — прогремел голос в конце зала.

«Тогда я должен это прочитать?»

«Читай, читай!» — воскликнуло множество голосов.

— С разрешения публики прочту, — опять семенил Липутин, все так же слащаво улыбаясь. Он как будто все еще колебался, и мне даже показалось, что он несколько взволнован. Эти люди иногда нервничают, несмотря на свою наглость. Студент-богослов пронес бы это, не моргнув, но Липутин ведь принадлежал к последнему поколению.

— Должен сказать, то есть имею честь сказать в качестве предисловия, что это не совсем ода, какая обыкновенно писалась на праздники, а скорее, так сказать, шутка, но полная несомненного чувства, вместе с игривым юмором и, так сказать, самой реальной правдивостью».

«Читай, читай!»

Он развернул бумагу. Конечно, никто не успел его остановить. Кроме того, на нем был значок стюарда. Звонким голосом декламировал:

«Местным гувернанткам Отечества от поэта на праздник:

Всем гувернанткам, доброе утро,
     Торжество в этот праздничный день. 
     Ретроградный или клятвенный Жорж-Сандер —
     Неважно, просто обыщите! 

«Да это же Лебядкина! Лебядкин!» — воскликнуло несколько голосов. Был смех и даже аплодисменты, хотя и не очень многие.

Преподаю французский детям с мокрым носом,
     Вы достаточно рады думать
     Вы можете поймать изношенный пономарь -
     Даже он стоит того, чтобы подмигнуть!
Ура! Ура!
Но в эти великие дни прогресса,
     Дамы, к своей печали знайте,
     Ты даже дьячка не поймаешь,
     Если у вас нет «точки». 

«Конечно, конечно, это реализм. Без «точки» мужа не зацепишь!»

 «Но впредь, поскольку через наше пиршество
     Капитал утек от всех,
     И мы отправляем вас на завоевание
     Танцуя, приданое из этого зала —
     Ретроградный или клятвенный Жорж-Сандер,
     Не беда, радуйся ты,
     Ты гувернантка с приданым,
     Плюнь на всех и обыщи!» 

Должен признаться, я не мог поверить своим ушам. Дерзость его была так очевидна, что нельзя было оправдать Липутина глупостью. К тому же Липутин вовсе не был глуп. Во всяком случае, для меня намерение было очевидным; казалось, они спешили создать беспорядок. Некоторые строчки в этих идиотских стихах, например последняя, ​​были таковы, что никакая глупость не могла их пропустить. Сам Липутин как будто чувствовал, что слишком много взял на себя; когда же он совершил свой подвиг, то был так охвачен собственной дерзостью, что даже не сошел с трибуны, а остался стоять, как будто хотел еще что-то сказать. Вероятно, он воображал, что это произведет как-то иное действие; но даже группа хулиганов, аплодировавшая во время чтения, вдруг замолчала, как будто и они были подавлены. Глупее всего было то, что многие из них восприняли весь эпизод всерьез, то есть не считали стихи памфлетом, а на самом деле считали его реальным и верным в отношении гувернанток, — словом, стихотворением с тенденцией. Но чрезмерная вольность стихов поразила, наконец, и их; что касается широкой публики, то она была не только возмущена, но и явно оскорблена. Я уверен, что не ошибся с впечатлением. Юлия Михайловна говорила потом, что в другую минуту она бы упала в обморок. Один из почтенных старых джентльменов помог своей старухе подняться на ноги, и они вышли из зала под взволнованными взглядами публики. Кто знает, этот пример мог бы заразить и других, если бы сам Кармазинов, во фраке и белом галстуке и с рукописью в руке, не появился в эту минуту на эстраде. Юлия Михайловна обратила на него восторженный взгляд, как на своего избавителя… Но я был к тому времени за кулисами. Я был в поисках Липутина.

«Ты сделал это нарочно!» — сказал я, с негодованием хватая его за руку.

— Уверяю вас, я никогда не думал… — начал он, ежась и лгая одновременно, притворяясь несчастным. — Только что принесли стихи, и я подумал, что это забавная шутка… —

— Вы ничего подобного не подумали. Ты же не можешь считать эту глупую чепуху забавной шуткой?

«Да, знаю».

«Вы просто лжете, и вам его только что не принесли. Вы помогли Лебядкину сочинить его сами, вчера, наверное, чтобы устроить скандал. Последний куплет, должно быть, был твоим, и часть про пономаря тоже. Почему он пришел во фраке? Вы, должно быть, хотели, чтобы и он прочитал это, если бы он не был пьян?

Липутин посмотрел на меня холодно и иронично.

«Какое тебе дело?» — спросил он вдруг со странным спокойствием.

«Какое мне до этого дело? На тебе и дворничий кокарда… Где Петр Степанович?

«Не знаю, где-то здесь; почему ты спрашиваешь?»

«Потому что теперь я вижу насквозь. Это просто заговор против Юлии Михайловны, чтобы испортить день скандалом…»

Липутин опять косо посмотрел на меня.

«Да что тебе до этого?» — сказал он, ухмыляясь. Он пожал плечами и ушел.

Это настигло меня. Все мои подозрения подтвердились. До этого я надеялся, что ошибся! Что мне было делать? Я хотел было спросить совета у Степана Трофимовича, но он стоял перед зеркалом, примеряя разные улыбки и беспрестанно сверяясь с бумажкой, на которой были записи. Он должен был идти тотчас же за Кармазиновым и был не в состоянии к разговору. Мне бежать к Юлии Михайловне? Но идти к ней было слишком рано: ей нужен был гораздо более суровый урок, чтобы излечить ее от убеждения, что у нее есть «последователи» и что все «фанатично преданы» ей. Она бы мне не поверила и подумала бы, что я сплю. Кроме того, чем она могла помочь? «Эх, — подумал я, — в конце концов, какое мне до этого дело? Я сниму свой значок и пойду домой, когда он начнется». Это была моя мысленная фраза «когда это начнется»; Я запомню это.

Но надо было пойти послушать Кармазинова. Оглянувшись в последний раз за кулисы, я заметил, что довольно много посторонних, среди них даже женщины, мелькают, входят и выходят. «За кулисами» представляло собой достаточно узкое пространство, полностью отгороженное от зрителей занавеской и сообщающееся с другими помещениями посредством прохода. Здесь наши читатели ждали своей очереди. Но меня в эту минуту поразил читатель, который должен был следовать за Степаном Трофимовичем. Он тоже был каким-то профессором (до сих пор точно не знаю, кем он был), добровольно покинувшим какое-то учебное заведение после волнения среди студентов и приехавшим в город всего несколько дней тому назад. Его тоже рекомендовали Юлии Михайловне, и она приняла его с благоговением. Теперь я знаю, что до чтения он провел в ее обществе всего один вечер; он молчал весь этот вечер, слушал с двусмысленной улыбкой шутки и общий тон общества, окружавшего Юлию Михайловну, и производил на всех неприятное впечатление своим высокомерным и в то же время почти робким видом. готовность обидеться. Сама Юлия Михайловна заручилась его услугами. Теперь он ходил из угла в угол и, подобно Степану Трофимовичу, бормотал себе под нос, хотя и смотрел в землю, а не в зеркало. Улыбок он не примерял, хотя улыбался часто хищно. Было очевидно, что и говорить с ним бесполезно. На вид ему было около сорока, невысокого роста, лысый, с седой бородой, прилично одетый. Но самое интересное в нем было то, что на каждом шагу он вскидывал правый кулак, размахивал им над головой и вдруг снова опускал его, как бы сокрушая противника вдребезги. Он проходил через эту игру каждое мгновение. Мне стало не по себе. Я поспешил слушать Кармазинова.

III

В зале было ощущение, что опять что-то не так. Позвольте мне сказать для начала, что я питаю глубочайшее почтение к гениям, но почему наши гении на закате своих блестящих лет ведут себя иногда совсем как маленькие мальчики? Что, если бы он был Кармазинов и выступил с таким достоинством, как пять каммергерров в одном лице? Как он мог ожидать, что такая аудитория, как наша, будет целый час слушать одну и ту же газету? Я действительно заметил, что каким бы большим гением ни был человек, он не может безнаказанно монополизировать внимание публики на легкомысленном литературном утреннике более чем на двадцать минут. Вход великого писателя был встречен, действительно, с величайшим уважением: даже самые строгие пожилые мужчины выказывали знаки одобрения и интереса, а дамы даже проявляли некоторый энтузиазм. Однако аплодисменты были краткими и как-то неуверенными и не единодушными. Между тем в задних рядах не было неблаговидного поведения, пока Кармазинов не начал говорить, не то чтобы что-то очень дурное последовало тогда, а только какое-то недоразумение. Я уже упоминал, что голос у него был довольно пронзительный, даже почти женский, и в то же время действительно аристократическая шепелявость. Едва он произнес несколько слов, как кто-то имел наглость громко захохотать, вероятно, какой-нибудь невежественный простак, ничего не знающий на свете и врожденно расположенный к смеху. Но не было ничего похожего на враждебную демонстрацию; напротив, люди говорили «ш-ш!» и преступник был раздавлен. Но г. Кармазинов с жеманным видом и интонацией объявил, что «сначала совсем отказывался читать». (Надобно было упоминать об этом!) «Есть некоторые строки, которые так глубоко идут от сердца, что их невозможно произнести вслух, так что эти святыни нельзя излагать перед публикой» — (Зачем же тогда излагать их? ) — «но так как его умоляли сделать это, он так и делал, и так как он, кроме того, навсегда отложил перо и поклялся больше не писать, то он написал это последнее прощание; и так как он поклялся никогда, ни под каким предлогом, ничего не читать на людях», и так далее, и тому подобное, все в том же духе.

Но все это не имело бы значения; все знают, каковы авторские предисловия, хотя, замечу, что, при некультурности нашей публики и раздражительности задних рядов, все это могло иметь влияние. Несомненно, лучше было бы прочесть рассказик, рассказик такой, какой он когда-то написал, — то есть сверхсложный и наигранный, но иногда и остроумный. Это бы спасло ситуацию. Нет, это была совсем другая история! Это была обычная речь! Господи, чего там только не было! Я уверен, что даже петербургскую публику, не говоря уже о нашей, она оцепенела бы. Представьте себе статью, которая заняла бы около тридцати печатных страниц самого жеманного, бесцельного лепета; и, что еще хуже, джентльмен прочитал его с какой-то меланхолической снисходительностью, как будто это было одолжением, так что это было почти оскорбительно для публики. Субъект… Кто мог разобрать? Это было своего рода описание некоторых впечатлений и воспоминаний. Но чего? И о чем? Хотя ведущие умы провинции и старались изо всех сил в течение первой половины чтения, они ничего не могли из этого сделать, а вторую часть слушали просто из вежливости. О любви, правда, о любви гения к какому-либо человеку было сказано много, но, должен признаться, это произвело довольно неловкое впечатление. Рассказ великого писателя о своем первом поцелуе показался мне несколько несообразностью с его невысокой и толстоватой фигуркой… Еще обидно было; эти поцелуи происходили не так, как у остального человечества. Должен быть каркас из утесника (это должен быть утесник или какое-то другое растение, которое нужно искать во флоре), и должен быть оттенок пурпура в небе, такого, какого ни один смертный никогда раньше не замечал, или если кто и видел, то никогда не замечал, а он как бы говорил: «Я видел и описываю вам, глупцы, как самую обыкновенную вещь». Дерево, под которым сидела интересная парочка, конечно же, должно было быть оранжевого цвета. Они сидели где-то в Германии. Внезапно они видят Помпея или Кассия накануне сражения, и обоих охватывает трепет экстаза. В кустах пищала какая-то лесная нимфа. Глюк играл на скрипке среди камыша. Название пьесы, которую он играл, было дано полностью, но никто его не знал, так что пришлось бы искать его в нотном словаре. Между тем наступил туман, такой туман, такой туман, что он больше походил на миллион подушек, чем на туман. И вдруг все исчезает, и великий гений идет по замерзшей Волге в оттепель. Две с половиной страницы заполнены переправой, и все же он проваливается под лед. Гений тонет — вы воображаете, что он утонул? Не тут-то было; это было просто для того, чтобы, когда он будет тонуть и при последнем издыхании, увидит льдинку, величиной с горошину, но чистую и хрустальную, «как замерзшую слезу», и в этой слезе отразилась Германия , вернее, небо Германии и его радужный блеск напомнили ему ту самую слезу, которая, «помнишь, падала из глаз твоих, когда мы сидели под тем изумрудным деревом, и ты радостно восклицал: преступление!» — «Нет, — сказал я сквозь слезы, — но если это так, то и праведников нет». Мы зарыдали и расстались навсегда». Она ушла куда-то на берег моря, а он поехал в какие-то пещеры, а потом спускается, спускается, спускается три года под Сухаревой башней в Москве, и вдруг в самых недрах земли находит в пещере светильник, а перед светильником отшельник. Отшельник молится. Гений прислоняется к маленькому зарешеченному окну и вдруг слышит вздох. Вы думаете, это вздыхал отшельник? Как он заботится об отшельнике! Ничего подобного, этот вздох просто напоминает ему ее первый вздох, тридцать семь лет назад, «в Германии, когда, помнишь, мы сидели под агатовым деревом, и ты сказал мне: «Почему любовь? Смотри, кругом растет охра, и я люблю тебя; но охра перестанет расти, и я перестану любить». Затем снова надвигается туман, появляется Гофман, лесная нимфа насвистывает мелодию из Шопена, и вдруг из тумана появляется Анкус Марций над крыши Рима в лавровом венке. «Холод экстаза пробежал по нашим спинам, и мы расстались навсегда» — и так далее, и тому подобное.

Возможно, я не совсем правильно сообщаю и не знаю, как сообщить, но ход болтовни был что-то в этом роде. И в конце концов, как позорна эта страсть наших великих умов к высокомерным шуткам! Великий европейский философ, великий ученый, изобретатель, мученик — все эти трудящиеся и обремененные для великого русского гения не более, чем столько поваров на его кухне. Он хозяин, и они приходят к нему с шапкой в ​​руке, ожидая приказаний. Правда, он надменно издевается и над Россией, и нет ничего ему приятнее, чем выставлять банкротство России во всех отношениях перед великими умами Европы, но что касается самого себя, то нет, он стоит выше всех великих умы Европы; они лишь материал для его шуток. Он берет чужую идею, прикрепляет к ней ее антитезу, и получается эпиграмма. Преступление есть, а преступления нет; нет справедливости, нет справедливых людей; атеизм, дарвинизм, московские колокола… Но, увы, в московские колокола он уже не верит; Рим, лавры… Но он и в лавры не верит… У нас условный приступ байронической сплинности, гримаса Гейне, что-то петчоринское, — а машина катится, свистит, во весь опор. «Но вы можете хвалить меня, вы можете хвалить меня, что я очень люблю; я лишь так сказать откладываю перо; Я вас в триста раз больше утомлю, вы устанете читать меня…»

Конечно, это не обошлось без проблем; но хуже всего было то, что это было его собственным делом. С некоторых пор люди начали шаркать ногами, сморкаться, кашлять и делать все, что делают люди, когда лектор, кто бы он ни был, на литературном утреннике держит аудиторию дольше двадцати минут. Но гений ничего этого не заметил. Он продолжал сюсюкать и бормотать, не думая о публике, так что все стали удивляться. Вдруг в заднем ряду послышался одинокий, но громкий голос:

«Господи, что за бред!»

Восклицание вырвалось невольно, и я уверен, что оно не предназначалось для демонстрации. Человек просто устал. Но господин Кармазинов остановился, насмешливо взглянул на публику и вдруг зашепелявил с видом обиженного камергера.

«Боюсь, я вас ужасно утомил, джентльмены?»

В том-то и была его ошибка, что он заговорил первым; за то, что спровоцировал таким образом ответ, он дал слово и черни, и даже, так сказать, законно, а если бы он удержался, то люди продолжали бы сморкаться, и это как-нибудь бы прошло. Может быть, он ожидал аплодисментов в ответ на свой вопрос, но аплодисментов не было; напротив, все как будто затихли и отшатнулись в смятении.

— Ты никогда не видел Анка Марция, это все хвастовство, — прокричал голос, полный раздражения и даже нервного истощения.

— Именно так, — тут же согласился другой голос. «В наши дни нет таких вещей, как призраки, есть только естествознание. Поищите в научной книге.

— Господа, я меньше всего и ожидал таких возражений, — сказал Кармазинов, крайне удивленный. Великий гений полностью потерял связь со своим Отечеством в Карлсруэ.

– В наше время возмутительно говорить, что мир стоит на трех рыбах, – вдруг отрезала барышня. — Не мог же ты спускаться в пещеру отшельника, Кармазинов. А кто сейчас говорит об отшельниках?

«Господа, меня больше всего удивляет то, что вы так серьезно ко всему относитесь. Однако… впрочем, вы совершенно правы. Никто не питает большего уважения к истине и реализму, чем я…»

Хотя он иронически улыбался, он был чрезвычайно потрясен. Лицо его как бы выражало: «Я не такой человек, как вы думаете, я на вашей стороне, только хвалите меня, хвалите меня больше, как можно больше, мне это чрезвычайно нравится…»

— Господа, — вскричал он, окончательно огорчившись, — я вижу, что мое бедное стихотворение здесь совсем не к месту. Да и сам я здесь, по-моему, не к месту.

— Ты бросил в ворону, а попал в корову, — кричал во весь голос какой-то дурак, вероятно, пьяный, и, конечно, на него не должны были обращать внимания. Правда, раздался неуважительный смех.

«Корова, говоришь?» Кармазинов тотчас подхватил его, голос его становился все пронзительнее и пронзительнее. — Насчет ворон и коров, господа, воздержусь. Я слишком уважаю публику, чтобы позволять себе сравнения, пусть даже безобидные; а я думал…»

— Будьте осторожны, сэр, — крикнул кто-то с заднего ряда.

«Но я предполагал, что, отложив перо и прощаясь с читателями, я буду услышан…»

«Нет, нет, мы хотим вас слышать, мы хотим», — несколько голосов из первого ряда наконец набрался духу воскликнуть.

«Читай, читай!» раздалось несколько восторженных дамских голосов, и наконец раздались аплодисменты, правда, скудные и слабые.

— Поверьте мне, Кармазинов, все смотрят на это как на честь… — не удержалась и сама предводительница.

«Г-н. Кармазинов!» — вдруг раздался свежий молодой голос в глубине зала. Это был голос очень молодого учителя из уездного училища, только недавно пришедшего к нам, отличного молодого человека, тихого и джентльменского. Он встал на свое место. «Г-н. Кармазинов, если бы я имел счастье влюбиться, как вы нам описали, я бы, право, не стал бы упоминать о своей любви в статье, предназначенной для всеобщего чтения… — Он весь покраснел.

— Дамы и господа, — воскликнул Кармазинов, — я кончил. Я опущу конец и уйду. Разрешите мне прочитать только шесть последних строк:

«Да, дорогой читатель, прощай!» он тотчас же начал с рукописи, не садясь снова на стул. «Прощай, читатель; Я не очень настаиваю на нашем прощании, друзья; что вас должно беспокоить, в самом деле. Вы можете оскорблять меня, оскорблять меня как хотите, если это доставляет вам какое-то удовлетворение. Но лучше всего, если мы забудем друг друга навсегда. И если бы вы все, читатели, вдруг были так любезны упасть на колени и начать со слезами умолять меня: «Пиши, о, пиши для нас, Кармазинов, — ради России, ради потомства, чтобы снискать лавры». , — я бы и тогда ответил вам, поблагодарив, конечно, со всей любезностью, — нет, надоели мы друг другу, дорогие соотечественники, merci! Пора нам идти разными путями! Merci, merci, merci!

Кармазинов церемонно поклонился и, весь красный, как сваренный, удалился за кулисы.

«Никто не станет на колени; дикая идея!»

«Что за тщеславие!»

— Это всего лишь юмор, — предположил кто-то более разумный.

«Избавь меня от своего юмора».

«Я называю это наглостью, господа!»

«Ну, теперь он все равно закончил!»

«Эх, скучное зрелище!»

Но все эти невежественные возгласы на задних рядах (хотя они и были приурочены к задним рядам) тонули в аплодисментах другой половины зала. Вызвали Кармазинова. Несколько дам с Юлией Михайловной и предводительницей столпились вокруг перрона. В руках Юлии Михайловны был роскошный лавровый венок, покоившийся на другом венке из живых роз на белой бархатной подушке.

«Лавры!» Кармазинов произнес с тонкой и несколько саркастической улыбкой. — Я, конечно, тронут и с настоящим волнением принимаю этот венок, приготовленный заранее, но еще свежий и неувядший, но уверяю вас, сударыни, что я вдруг стал настолько реалистичен, что лавры в наше время были бы куда более уместны. в руках искусного повара, чем в моих…»

«Ну, кухарка полезнее», — воскликнул богослов, бывший на «собрании» у Виргинского.

Был какой-то беспорядок. Во многих рядах люди вскакивали, чтобы получше рассмотреть вручение лаврового венка.

— Я сию минуту еще три рубля за кухарку дам, — поддакнул другой голос громко, слишком громко; настойчиво, на самом деле.

«Я бы тоже».

«И я».

«Неужели буфета нет?..»

«Господа, это просто надувательство…»

Надо признать, однако, что все эти разнузданные господа еще благоговели перед нашим высшим начальством и полицией начальник, присутствовавший в зале. Минут через десять все кое-как встали на свои места, но такого порядка, как прежде, уже не было. И вот в этот начавшийся хаос и был ввергнут бедный Степан Трофимович.

IV

Я еще раз выбежал к нему за кулисы и успел взволнованно предупредить его, что, по моему мнению, игра проиграна, что ему лучше вообще не появляться, а лучше сразу идти домой на оправдание его обычной болезни, например, и я сниму свой значок и пойду с ним. В это мгновение он был на пути к платформе; он вдруг остановился и, надменно оглядев меня с ног до головы, торжественно произнес:

— Какие у вас есть основания, сударь, считать меня способным на такую ​​подлость?

Я отпрянул. Я был уверен как дважды два четыре, что он не отделается без катастрофы. Между тем, стоя в полном унынии, я видел, как опять двигалась предо мною фигура профессора, который должен был явиться вслед за Степаном Трофимовичем и который то поднимал кулак, то снова опускал его с размаху. Он ходил взад и вперед, погруженный в себя и что-то бормоча себе под нос с дьявольской, но торжествующей улыбкой. Я как-то почти нечаянно подошла к нему. Не знаю, что побудило меня снова вмешаться. «Вы знаете, — сказал я, — судя по многим примерам, если лектор держит аудиторию более двадцати минут, она не будет слушать дальше. Ни одна знаменитость не способна продержаться полчаса».

Он резко остановился и, казалось, почти дрожал от негодования. На его лице отразилось бесконечное презрение.

— Не утруждайте себя, — презрительно пробормотал он и пошел дальше. В это время в передней раздался голос Степана Трофимовича.

«Да ну вас всех», — подумал я и побежал в холл.

Степан Трофимович сел в кресло лектора среди еще продолжавшегося беспорядка. Первые ряды встретили его взглядами, явно не слишком дружелюбными. (В последнее время в клубе его как будто не любили и относились к нему гораздо меньше, чем прежде.) Но то хорошо, что его не освистали. У меня еще со вчерашнего дня была в голове странная мысль: мне все казалось, что его примут шипением, как только он появится. Однако в беспорядке его почти не заметили. На что мог надеяться этот человек, если с Кармазиновым обошлись так? Он был бледен; прошло десять лет с тех пор, как он появился перед публикой. По его волнению и по всему тому, что я так хорошо знала в нем, мне было ясно, что и он считал свое теперешнее появление на эстраде поворотом своей судьбы или чем-то в этом роде. Как раз этого я и боялся. Этот человек был мне дорог. И что я почувствовал, когда он открыл рот и я услышал его первую фразу?

— Дамы и господа, — произнес он вдруг, как бы решив рискнуть всем, хотя и почти срывающимся голосом. «Дамы и господа! Только сегодня утром лежала передо мной одна из нелегальных листовок, распространявшихся здесь в последнее время, и я в сотый раз спрашивал себя: «В чем ее секрет?»

Весь зал мгновенно замер, все взгляды обратились его, некоторые с положительной тревогой. Что и говорить, он умел заинтересовать их с первого слова. Из-за кулис высовывались головы; Липутин и Лямшин жадно слушали. Юлия Михайловна снова помахала мне рукой.

— Остановите его, что бы ни случилось, остановите его, — взволнованно прошептала она. Я мог только пожать плечами: как можно остановить человека, решившегося рискнуть всем? Увы, я понял, что было на уме у Степана Трофимовича.

«Ха-ха, манифесты!» шептали в аудитории; весь зал зашевелился.

«Дамы и господа, я разгадал всю тайну. Весь секрет их действия заключается в их глупости». (Глаза его сверкнули.) Да, господа, если бы эта глупость была умышленной, напускной и расчетливой, о, это был бы гениальный ход! Но надо отдать им должное: они ничего не притворяются. Это самая наглая, самая простодушная, самая поверхностная глупость. C’est la betise dans son essential la plus pure, quelque выбрал comme un simple chimique. Если бы это было выражено чуть-чуть поумнее, то всякий бы сразу увидел скудость этой поверхностной глупости. А то как есть, всем остается только удивляться: никто не может поверить, что это такая элементарная глупость. «Не может быть, чтобы в ней больше ничего не было», — говорит каждый себе и старается найти тайну ее, видит в ней тайну, старается читать между строк — эффект достигается! О, никогда еще глупость не вознаграждалась так торжественно, хотя так часто и заслуживала ее… Ибо, в скобках, глупость столь же полезна человечеству, как и самый высокий гений…»

«Эпиграмма 1840 года» была прокомментирована, правда, очень скромным голосом, но за ней последовал общий взрыв шума и гама.

«Дамы и господа, ура! Предлагаю тост за глупость!» — вскричал Степан Трофимович, в совершенном исступлении бросая вызов публике.

Я подбежал под предлогом налить ему воды.

«Степан Трофимович, остановитесь, Юлия Михайловна вас умоляет».

— Нет, оставьте меня в покое, праздный молодой человек, — закричал он мне во весь голос. Я убежал. — Господа, — продолжал он, — к чему это волнение, к чему я слышу возгласы негодования? Я выступил вперед с оливковой ветвью. Я приношу вам последнее слово, ибо в этом деле последнее слово за мной, и мы помиримся.

«Долой его!» кричали некоторые.

«Тише, пусть говорит, пусть говорит!» — закричала другая секция. Молодой учитель был особенно взволнован; однажды заговорив, он, казалось, теперь не мог молчать.

«Господа, последнее слово в этом деле — прощение. Я, старик на исходе жизни, торжественно заявляю, что дух жизни еще дышит в нас, и в молодом поколении еще есть живая сила. Энтузиазм современной молодежи так же чист и светел, как и в наше время. Все, что произошло, — это смена цели, замена одной красоты другой! Вся трудность заключается в том, что красивее, Шекспир или сапоги, Рафаэль или нефть?»

«Это предательство!» зарычал какой-то.

«Компрометирующие вопросы!»

«Агент-провокатор!»

— А я утверждаю, — завопил в крайнем возбуждении Степан Трофимович, — я утверждаю, что Шекспир и Рафаэль дороже крепостной эмансипации, дороже национализма, дороже социализма, дороже молодежи поколения, более драгоценные, чем химия, более драгоценные, чем почти все человечество, потому что они являются плодом, настоящим плодом всего человечества и, возможно, высшим плодом, какой только может быть. Уже достигнутая форма красоты, но ради достижения которой я, может быть, и не согласился бы жить. .. О, небо! — вскричал он, всплеснув руками, — десять лет тому назад я говорил то же самое с трибуны в Петербурге, совершенно то же самое, теми же словами, и точно так же они не понимали этого, смеялись и шипели, как теперь ; поверхностные люди, чего вам не хватает, чего вы не можете понять? Но позвольте мне сказать вам, позвольте мне сказать вам, без англичан жизнь еще возможна для человечества, без Германии возможна жизнь, без русских только слишком возможна, без науки, без хлеба возможна жизнь — только без красота невозможна, ибо не останется ничего в мире. В этом тайна, в основе всего, этому учит история! Даже наука не просуществовала бы ни минуты без красоты, — знаете ли, вы, смеющиеся, — она ​​погрязнет в кабале, вы даже гвоздя не изобретете!.. Я не уступлю ни пяди! — закричал он нелепо и смущенно и изо всей силы ударил кулаком по столу.

Но пока он бессмысленно и бессвязно орал, беспорядок в зале нарастал. Многие люди вскочили со своих мест, некоторые бросились вперед, ближе к платформе. Все произошло гораздо быстрее, чем я описываю, и предпринимать шаги было некогда, а может быть, и желания.

«Ничего вам, все найдется для вас, избалованные создания!» — рявкнул у подножия эстрады тот же богослов, смачно ухмыляясь Степану Трофимовичу, который заметил это и бросился к самому краю эстрады.

«Не я ли, не я ли только что заявил, что энтузиазм молодого поколения так же чист и светел, как и был, и что он гибнет, обманываясь только в формах красоты! Разве этого недостаточно для вас? И если вы считаете, что тот, кто провозглашает это, есть отец раздавленный и оскорбленный, то можно ли, о мелкие сердца, подняться до больших высот беспристрастности и справедливости?.. Неблагодарные… несправедливые… Почему, почему вы не можете примириться? !”

И он разразился истерическими рыданиями. Он вытер капающие слезы пальцами. Его плечи и грудь вздымались от рыданий. Он был потерян для всего на свете.

Зрителей охватила настоящая паника, почти все встали со своих мест. Юлия Михайловна тоже быстро вскочила, схватив мужа за руку и потянув его тоже… Сцена была невероятная.

«Степан Трофимович!» — радостно заревел студент богословия. «Вот Федька каторжник бродит по городу и по окрестностям, бежал из острога. Он грабитель и недавно совершил еще одно убийство. Позвольте спросить вас: если бы вы пятнадцать лет тому назад не продали его в рекруты для уплаты карточного долга, то есть, проще говоря, не проиграли его в карты, скажите, попал бы он в тюрьму? Стал бы он перерезать людям глотки сейчас, в борьбе за существование? Что скажете, мистер Эстет?

Я отказываюсь описывать последовавшую за этим сцену. Для начала раздался яростный залп аплодисментов. Аплодисменты шли не от всех, может быть, от какой-то пятой части зала, но аплодировали яростно. Остальная часть публики направилась к выходу, но поскольку аплодирующая часть публики продолжала протискиваться к трибуне, возникла регулярная блокировка. Дамы кричали, некоторые девушки начинали плакать и просились домой. Лембке, встав у своего стула, дико озирался кругом. Юлия Михайловна совсем потеряла голову — в первый раз за всю свою жизнь среди нас. Что касается Степана Трофимовича, то он в первое мгновение как будто был буквально раздавлен словами богослова, но вдруг воздел руки, как бы протягивая их над публикой, и закричал:0005

«Я стряхиваю прах с ног моих и проклинаю тебя… Конец, конец…»

И, повернувшись, побежал за кулисы, угрожающе размахивая руками.

«Он оскорбил публику!.. Верховенский!» — взревела разгневанная секция. Они даже хотели броситься в погоню за ним. Умилостивить их было в данный момент никак нельзя, и — финальная катастрофа, как бомба, разорвалась на собрании и взорвалась в его среде: третий чтец, маньяк, все махавший кулаком за кулисами, вдруг побежал дальше. к платформе. Он выглядел как совершенный сумасшедший. С широкой, торжествующей улыбкой, полной беспредельной самоуверенности, он оглядывал взволнованный зал и, казалось, радовался беспорядку. Он нисколько не смутился, что приходится говорить в таком шуме, напротив, он явно обрадовался. Это было настолько очевидно, что сразу привлекло внимание.

«Что теперь?» люди спрашивали. «Это кто? Ш-ш! Что он хочет сказать?

— Дамы и господа, — изо всех сил кричал маньяк, стоя у самого края эстрады и говоря почти таким же пронзительным, женским голосом, как у Кармазинова, но без аристократической шепелявости. «Дамы и господа! Двадцать лет назад, накануне войны с половиной Европы, Россия считалась идеальной страной чиновниками всех рангов! Литература находилась на службе у цензуры; в университетах преподавали только военную муштру; войска были обучены как балет, а крестьяне платили налоги и немели под плетями крепостного права. Патриотизм означал выколачивание взяток из живых и мертвых. На тех, кто не брал взяток, смотрели как на мятежников, потому что они нарушали общий лад. Березовые рощи были искоренены в поддержку дисциплины. Европа дрогнула… Но никогда за тысячу лет своего бессмысленного существования Россия не опускалась до такого позора…»

Он поднял кулак, восторженно и угрожающе помахал им над головой и вдруг яростно обрушил его, словно сметая противника в порошок. Из всего зала поднялся бешеный крик, раздался оглушительный рев аплодисментов; почти половина зала аплодировала: их энтузиазм был простителен. Россию посрамляли публично, перед всеми. Кто мог не зарычать от восторга?

«Это настоящая вещь! Приходите, это что-то вроде! Ура! Да это не ваша эстетика!»

Маньяк восторженно продолжал:

«С тех пор прошло двадцать лет. Открыты и умножены университеты. Военная муштра превратилась в легенду; офицеров слишком мало, тысячами, железные дороги съели весь капитал и накрыли Россию, как паутиной, так что лет через пятнадцать, может быть, куда-нибудь и попадешь. Мосты горят редко, а пожары в городах случаются только через равные промежутки времени, в свою очередь, в соответствующее время года. В суде суждения столь же мудры, как у Соломона, а присяжные берут взятки только через борьбу за существование, чтобы избежать голодной смерти. Крепостные свободны и бьют друг друга вместо того, чтобы их стегали помещики. Моря и океаны водки потребляются для поддержания бюджета, а в Новгороде, против древней и бесполезной Софии, торжественно поставлен колоссальный бронзовый глобус, чтобы отпраздновать тысячелетие беспорядка и неразберихи; Европа хмурится и снова начинает тревожиться. .. Пятнадцать лет реформ! И все же никогда, даже в самые гротескные периоды своего безумия, Россия не опускалась…»

В реве толпы не было слышно последних слов. Можно было видеть, как он снова поднимает руку и снова победоносно опускает ее. Энтузиазму не было предела: люди кричали, хлопали в ладоши, даже некоторые дамы кричали: «Хватит, так нельзя!» Некоторые, возможно, были пьяны. Оратор просмотрел их все и, казалось, упивался собственным триумфом. Я мельком увидел, как Лембке в неописуемом волнении указывал на что-то кому-то. Юлия Михайловна с бледным лицом что-то торопливо сказала подбежавшему к ней князю. Но в это время на трибуну ворвалась группа из шести человек, более или менее чиновников, схватила оратора и потащила его за кулисы. Не понимаю, как он ухитрился оторваться от них, но ускользнул, снова подскочил к краю платформы и снова успел крикнуть во весь голос, махнув кулаком: Россия утонула…»

Но его снова утащили. Я видел, как человек пятнадцать бросились за кулисы, чтобы спасти его, не пересекли перрон, а разбили световой экран сбоку от него. .. Потом я увидел, хотя и не мог поверить своим глазам, как прыгнула студентка (сестра Вергинского). на помост с тем же валиком под мышкой, одетая по-прежнему, такая же пухлая и румяная, как всегда, в окружении двух-трех женщин и двух-трех мужчин и в сопровождении своего смертельного врага гимназиста. Я даже уловил фразу:

«Дамы и господа, я пришел обратить внимание на страдания бедных студентов и поднять их на всеобщий протест…»

Но я убежал. Спрятав жетон в кармане, я вышел из дома на улицу известными мне черными ходами. Прежде всего, конечно, я пошел к Степану Трофимовичу.

Предыдущая глава Следующая глава

Возвращение к краткому содержанию «Бесы» Возвращение в библиотеку Ф. М. Достоевского